Степан Жихарев, 1807 год:
«Бал у Воеводских был пренарядный; между танцующими я видел много пригожих женщин и ловких кавалеров, но пригожее хозяйки и ловчее бывшего соученика моего в пансионе Ронки Петра Валуева никого не заметил. В числе гостей находилось много очень известных людей и, между прочим, граф П. В. Завадовский, общий опекун, как его называли, Ф. А. Голубцов; сенаторы: И. А. Алексеев, толстый и угрюмый; Н. А. Беклешов, брат бывшего московского градоначальника, небольшого роста старичок с круглым добродушным лицом и веселою физиономиею; граф Ильинский, которого мнение, данное в Сенате, так сделалось народным; А. А. Саблуков, оракул Воспитательного дома, и А. С. Макаров, член нового комитета для рассмотрения дел о нарушении общественного спокойствия. Эти матадоры играли в карты. Милая хозяйка приглашала меня танцевать и даже указывала мне дам, которых бы я ангажировать мог, но я решительно отказался, не желая срамить себя и несчастную даму, которая бы имела неосторожность взять меня в свои кавалеры. На отказ мой бесподобная Катерина Петровна шутя спросила меня: »Mais a quoi donc etes vous bon? Vous ne dansez pas et ne jouez pas«. — „A vous admirer, madame“*, — отвечал я и так вдруг сконфузился от пошлого своего комплимента семидесятых годов, что хоть бы провалиться сквозь землю. С отчаянья подсел я к А. И. Ададуровой и проболтал с нею до самого ужина. Она пеняла мне, что вовсе почти у них не бываю, да что же делать? Всюду поспеть невозможно, а если иногда и поспеешь, то зачем? От лишнего рассеяния черствеет и ржавеет душа»
* Так на что же вы годитесь? Вы не танцуете и не играете. — На то, чтобы любоваться вами, мадам


Мария Башкирцева, 1880 год:
«Вернувшись из мастерской, узнаю, что была m-me Ж, которая думала, что я не выхожу и которая сердита на то, что я не берегусь, подобно старикам. И потому обещанные на завтра билеты отданы m-me Ротшильд.
Я бы дала десять тысяч франков за постоянный билет. Не просить билетов, быть независимой!
О, бесплодные порывы, бесплодные и жалкие интриги, бесплодные споры с семьей, бесплодные вечера, проведенные в разговорах о том, чего бы мне хотелось, причем не делается ни единого шага, чтобы достигнуть цели! Бесплодные и жалкие усилия!»


Александр Блок, 1910 год:
«Яр». Третья годовщина.
Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. — Три полукруглые окна («второй свет» «Яра») — с Большого проспекта — светлые, а из зала — мрачные — небо слепое.
Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом — узнаешь ли ты меня? Нет!!!)»

Елизавета Дьяконова, 1894 год:
«Сестры сейчас мне сказали, что мама устроила шпионство за мной: сама входит в мою комнату, когда меня нет, посылает прислугу подсматривать, как бы я не встретилась со студентом. С „Историческими письмами“ в ящике комода я не могу быть равнодушна к этому; на этот раз попадусь не только я, но и он... Боже мой, наверное, душа Вечного Жида была спокойнее, нежели моя теперь...»


Франц Кафка, 1922 год:
«Что означают вчерашние констатации сегодня? Они означают то же самое, что и вчера, они верны, — вот только кровь сочится между большими камнями закона.
Бесконечное, глубокое, теплое, спасительное счастье — сидеть возле колыбели своего ребенка, напротив матери.
Здесь есть что-то и от чувства: теперь дело не в тебе, а ты только того и хочешь. Другое чувство у бездетного: все время дело в тебе, хочешь ты того или нет, в каждое мгновение, до самого конца, в каждое разрывающее нервы мгновение, все время дело в тебе, и все безрезультатно. Сизиф был холостяком.
Ничего дурного; раз ты переступил порог, все хорошо. Другой мир, и ты не обязан говорить.
Два вопроса:
По некоторым мелочам, называть которые мне стыдно, у меня сложилось впечатление, что последние посещения были хотя и, как всегда, милыми и беспечными, все же несколько утомительными, несколько натянутыми, как посещения больного. Правильно ли это впечатление?
Может быть, ты нашла в дневниках что-то, что решающим образом говорит против меня?»


Эрнесто Че Гевара, 1967 год:
«Пришёл врач и обьявил, что полиция нагрянула в другой лагерь в поисках фабрики кокаина»

Самуэль Пипс, 1665 год:
«Утром отправился к своему книгопродавцу и дал ему исчерпывающие указания, как переплести большую часть моих старых книг, дабы все стоящие в кабинете тома были в одинаковых переплетах».


Жюль Ренар, 1889 год:
«Душа — вот слово, о котором сказано больше всего глупостей. Подумать только, что в XVII веке разумные люди именем Декарта отрицали существование души у животных! Глупо отказывать другому в том, о чём человек сам не имеет ни малейшего представления. Это не только глупо. Это равносильно утверждению, что у соловья якобы нет голоса и что просто у него в горлышке отлично сделанный свисток, который он купил себе у Пана или у какого-нибудь другого сатира, игрушечного мастера лесов».


Дерек Джармен, 1989 год:
«18, среда
Продолжаю сажать розы: Rosa Foetida bicolor, ещё один старый цветок, с двенадцатого столетия растущая на Ближнем Востоке, с простыми ярко-жёлтыми и красными цветами; и Cantabrigiensis, бледно-жёлтая, найденная в 1930-е годы в ботанических садах Кембриджа.
Прекрасный солнечный день; из-за усиливающегося парникового эффекта зима исчезает.
В полдень из местной конюшни привезли удобрения. Разбрасывая их, я осознал, насколько же физически не готов к этому: мне было невероятно сложно поспевать за приветливым фермером из Глазго, которому было явно за шестьдесят. Без тележки мне пришлось целый день таскать тяжёлые мешки, чтобы разбросать по саду всего лишь треть груза. Удобрения встали в 24 фунта, а все предприятие — и удобрения, и розы, — обошлось в 200 фунтов, наполнив меня счастьем. К обеду у меня так все болело, что я решил остановиться. В 16.30 солнце скрылось за атомной станцией.
По обе стороны от входной двери — две аккуратные цветочные клумбы, каждая двенадцати футов в длину и два фута шесть дюймов в ширину: раньше в них лежали старые куски бетона и кирпичи, которые я аккуратно вынул и укрепил ими подъездную дорожку. Машины постоянно проваливаются в гальку, и их приходится вытягивать на буксире.
Во время отлива я собираю большие продолговатые камни, обнажающиеся после сильного шторма, и окружаю ими клумбы, вкапывая вертикально, словно зубы дракона. Перед ними выложены два маленьких круга по двенадцать камней каждый; они образуют примитивные солнечные часы. Несмотря на засушливое лето, цветы в этих клумбах отлично прижились. Помогает небольшое мульчирование.
В них растут молодило, очиток, армерия, гвоздика, камнеломка, смолёвка, желтофиоль, пурпурный ирис, календула, бессмертник, рута, ромашка, аквилегия, садовый мак, сантолина, настурции и левкой, вечерами наполняющий воздух тяжёлым запахом и влекущий к своему нектару бабочек».

Эрнесто Че Гевара, 1967 год:
«14 января
Маркос со своим авангардом, исключая только Бениньо, ушёл вниз по реке, чтобы построить хижину. Он должен был вернуться ночью, но вновь появился в лагере в полдень, не выполнив работы, так как начался дождь... От Лоро ничего не слышно»


Андре Жид, 1931 год:
«15 января.
Рослая и статная фигура дяди Шарля. Захожу повидаться с ним перед отъездом из Парижа. Он с некоторых пор страдает сужением пищевода (?) и со дня на день слабеет.
— Это очень мучительно?
— Нет, совсем не мучительно. Но я начинаю вступать на нисходящую кривую. (Это в восемьдесят четыре года-то!)
Работает он между прочим не меньше и не хуже, чем прежде. Взгляд его приобрел какую-то мягкость, приветливость, чего за ним я, помнится, никогда не знавал. Если бы я мог поговорить с ним, высказать свое преклонение, свою привязанность!..
Как трудно, однако, добиться, чтобы он тебя услышал. Я говорю не столько о физической глухоте, сколько о его инстинктивной нелюдимости, необщительности, на которую натыкаются все обращенные к нему слова и которая с ранней юности отпугивала всех, самым лучшим образом к нему расположенных. Вот он решил немного потолковать со мной; я уговариваю его сделать рентгеновский снимок.
— Ты пишешь насчет своего деда совсем неверные вещи. Неправда, что он умер, ни разу не посоветовавшись с доктором. Он их, напротив, гибель перевидал, а под конец жизни, по совету кузена Паскаля, связался с магнетизером, — тот усыплял его.
Всё, что я говорил о моем деде, рассказано мне тёткою. Спешу, однако, исправить неточность, а в портрет его в «Si le grain ne meurt» («Аще зерно не умрет») постараюсь внести изменения».


Юрий Нагибин, 1982 год:
«16 января 1982 г.
Вот и пролетела половина первого месяца нового и зловещего 1982 года. Неважные дни! Совсем как в старые добрые и омерзительные времена они прошли в сплошном пьянстве. В промежутках — разговоры (сценарные) с Кончаловским, возня с редактурой, жадно-бесцельное чтение и мерзкое опамятывание, чтобы снова налить морду водкой. Что это на меня наехало? Может быть, меня опалили чужие судьбы, намечтанные мною для себя? Сколько раз создавал я для себя модели, но осуществляли их другие. И это было всегда болезненно. Не зависть, нет, а отвращение к себе, что не решился, не рискнул, опоздал. Но этот раз уже окончательно. Поезд ушёл. Остаётся в должный час тихо лечь на Востряковском. Хотя космическая пыль более вероятна как удел.
Мама, Я. С.!- где вы? Да и были ли вы вообще? Это о вас я так горько плакал? Это о вас я почти не вспоминаю ныне, а если и вспоминаю, то с сухой душой. Но хочется все-таки думать, что, пройдя через нынешнее отторжение, я снова соединюсь с вашей невыдуманной сутью, которая наверняка и больше, и лучше, и светлее того, чем представляется мне сейчас. Вы очень постарались, чтобы я вас потерял; постарайтесь же, чтобы я вас снова нашел. Уж слишком пусто стало за плечами».


Корней Чуковский, 1906 год:
«Кажется, 17 января. С удивлением застаю себя сидящим в Петербурге, в Академическом переулке и пишущим такие глупые фразы Куприну:
Ваше превосходительство ауктор Поединка.
Как в учинённом Вами Тосте оказывается быть 191 линия, и как Вы, милостивец, 130 линий из оного Тоста на тройках прокатать изволили. То я, верный твоего превосходительства Корней, шлю вам дифференцию в 41 линию сия же суть 20 руб. с полтиною. В предвидении же последующих Тостов делаю тебе препозицию на пятьдесят рублей; пришли поскорея генеральского твоего ума размышления, касательно (в оригинале не дописано — Е. Ч.).
Да, господин дневник, многого Вы и не подозреваете. Я уже не тот, который писал сюда до сих пор. Я уже был редактором-издателем, сидел в тюрьме, познакомился с Мордуховичами, сейчас состою под судом, за дверью висит моя шуба — и обедаю я почти каждый день».

Cтефан Жеромский, 1889 год:
«У современной польской аристократии, так же как и у современной польской демократии, есть свои традиции. Если бы двух представителей этих направлений поставить лицом к лицу и заставить договориться между собой, что значит слово «традиция», то через две минуты они повернулись бы друг к другу спиной. В конце концов традиция — священнейшее слово и для пана З. и для меня. Но пан З. подразумевает под этим словом почитание всевозможных связей между аристократическими семьями, преимущественно в текущем столетии, память о всех замужествах, женитьбах и прочих родственных союзах даже с аристократией московской, прусской, австрийской и т. д. Совокупность всего этого называется нашей польской — священной и неприкосновенной — традицией. А у нас? У нас — Костюшко, Завиша, Конарский, Левиту, Мицкевич, дым пожарищ, цепи, кандалы, казематы.
Вацек, Янек, Стах! — что у нас общего с паном Заборовским? Однажды он любезно спросил меня:
— Вы серьезно считаете, что следует с уважением вспоминать имена разных «бельведерцев» или участников всех этих мятежей в 30-м и 63-м годах?…»


Жюль Ренар, 1891 год
«С твоих ресниц свисают капли сна»


Александр Блок, 1912 год:
«Пришла «Русская мысль» (январь). Печальная, холодная, верная — и всем этим трогательная — заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: «Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?» Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется — в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них) Но — лучше ли «гулять с кистенем дремучем лесу»)
Собираюсь (давно) писать автобиографию Венгерову (скучно заниматься этим каждый год). Во всяком случае, надо написать, кроме никому не интересных и неизбежных сведений, что «есть такой человек» (я), который, как говорит 3. Н. Гиппиус, думал больше о правде, чем о счастьи. Я искал «удовольствий», но никогда не надеялся на счастье. Оно приходило само и, приходя, как всегда, становилось сейчас же не собою. Я и теперь не жду его, бог с ним, оно — не человеческое.
Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит, — отсюда письма — груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «её лад». А после известного промежутка — брань. Бабье, какова бы ни была — 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически — теперь такой период.
Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же как скучно делать вырезки из газет. Делаю все это, потому что потом понадобится».


Михаил Пришвин, 1940 год:
«13 января. Непосланное письмо: „К. Б.! стало ясно, что из работы над моими дневниками у нас ничего не выйдет. Мало того! Моя повесть по всем швам затрещала. Очевидно, что поезд подошёл к моей станции, и приходится выходить из вагона. Уношу от нашей встречи новую уверенность, что Марья Моревна существует и мой колобок недаром бежит по земле. Всего вам доброго“.
(Рядом на полях позднейшая приписка): Политика вместе с самим государством, по общему мнению, является неизбежным злом. Но политика в отношениях личных между людьми является просто злом и может быть устранена. Поэтому письмо посылать незачем. Это ведь только предлог для возобновления. Всё понятно: против Командора невозможно идти. Рассказом о „Командоре“ всё и кончилось, и не нужно ни письма посылать, ни креста надевать. Да! не нужно ни письма посылать, ни креста надевать: всё прошло, как неважная репетиция».



Дерек Джармен, 1990 год:
«13, суббота
В зале M&S сплошные английские пудинги: фруктовое пюре из крыжовника со взбитыми сливками, летний пудинг, хлеб с маслом, а вот королевского пудинга нет; по словам ХБ, он был бы самым популярным. На входе — фейс-контроль, как в гей-диско».